Наш мир - это мир глобализации консумеризма, всеобщности всежрущего потребительства. Со всех экранов нас убеждают глотать все больше химической бурды, жевать побольше поносно-несъедобной жвачки, драить зубы отбеливателем на износ, вымазаться лосьонами и дезодорантами с ног до головы, превратиться из естественного сборища людей в копошащуюся кучу химизированных амёб, жрущих друг друга и смазку, в которой мы копошимся. Те, кому это вполне удалось, носят гордое имя золотого миллиарда. Прочие пять жестяных миллиардов с завистью взирают на позолоченных. Они копошатся в основном ещё в естественной грязи, но мера их успеха определяется долей попавших в эту грязь ошмётков позолоченной смазки. Что касается просто чистого воздуха и чистой воды, это уже и для большинства "позолоченных" недоступная роскошь.
Один из важнейших вопросов, стоящих перед современной культурной антропологией (этнологией), это как сумеет человечество (и сумеет ли) выйти из этого тупика. Сможем ли мы найти модус достойной человека жизни или превратимся в глобальный самопожирающийся мегаполис, окаймленный валом голодной нищеты?
Мне уже не раз приходилось говорить о бесперспективности продолжения экспоненциального роста, дальнейшего движения по пути нарастающей глобализации, индустриализации и урбанизации навстречу тотальной экологической и гуманитарной катастрофе. (Последний раз эта позиция была сформулирована мной в книге: С.А. Арутюнов. Культуры, традиции и их развитие и взаимодействие.The Edwin Mellen Press, Lewinston. Queenston. Lampeter.2001.с.361-381). Трудно сказать, сколько десятилетий или даже столетий нам предстоит и дальше жить под гнетом т.н. национальных государств, транснациональных корпораций, интернациональных партий и других гиперсистем глобализованного общества. Но если за его неминуемым концом все-таки просматривается какое-либо состояние, кроме распада и хаоса, то оно может быть представлено лишь в виде совокупности существующих на новой технологической, а именно информационно-биологической основе, информационно связанных, но материально самодостаточных малых самоуправляющихся общин, живущих по естественным принципам, заложенным свыше в архетипах человеческой души. Людей, готовых уже сегодня жить в таких общинах, ещё немного, большинство ещё не видит иного идеала, кроме как мегаполисного потребительства, но все же такие люди есть, и им должна быть предоставлена возможность осуществить свой социальный и экологический эксперимент. В этой связи, а именно в связи с тем, что могут быть люди, для которых скромное сельско-общинное существование привлекательнее, чем претенциозное урбанизированное обращает на себя внимание ряд выступлений известного чеченского политического деятеля Хож-Ахмеда Нухаева. Человек, бывший некогда первым вице-премьером ичкерийского правительства, он ныне отвергает идею создания исламского государства. Идеальный мир видится ему как мир добрососедски существующих самостоятельных и самодостаточных общин, как исламских, так и не исламских, пусть даже и языческих, но управляющихся по собственным, не имеющим людского авторства, а, следовательно, божественно откровенным в своей изначальности законам, сводящимся к обычному праву различных этносов. Разумеется, наилучшим вариантом в многообразии форм такого права для Нухаева является шариат, но он не только не требует, но и категорически возражает против навязывания шариата кому бы то ни было против его собственной воли. Единственное, чего требует Нухаев, это чтобы между общинами существовал бы договор или хотя бы соглашение о намерениях, исключающие враждебные действия одних общностей по отношению к другим, навязывание одними общностями другим своих, не свойственных им порядков. (См. Россия и Чечня: поиски выхода. Изд-во ж-ла "Звезда", СПб., 2003, с.23-67).
Конкретно, в применении к Чечении этот план означает именно то, в чем я неоднократно в течение последних пяти лет пытался убедить доступными мне средствами и российскую общественность и лично В.В. путина, и людей его администрации, что Чечения как географическая целостность никогда не управлялась и не могла быть управляема одним лицом или каким-нибудь одним государственным органом. Чечения состоит из некоторого множества (примерно 160) родовых, т.е. тейповых объединений, и сопоставимого числа кровно-соседских общин, подразделяющихся на более мелкие единицы - линиджи (вариссы), и объединяющихся примерно в десяток более крупных племенного типа общностей - тухумов (или тукхамов). При этом, чем меньше социальные ячейки такого рода, тем более отчетливы и бесспорны их границы. Общности эти имеют разный характер и разный набор ценностей в разных районах Чечении, причем наиболее важна для этого дихотомия горного и равнинного. Горные общины отличаются гораздо большей традиционностью или чертами "закрытого" общества, тогда как равнинные общины имеют гораздо более открытый, инновационный, космополитический характер. Моя идея, которую я пытался пропагандировать, по крайней мере, с момента начала второй чеченской войны, т.е. с 1999 года; состояла в том, чтобы в северной равнинной части Чечении был бы создан более или менее нормальный республиканский субъект Российской Федерации, а в южной части Чечении, разумеется, после соответствующих переговоров со всеми заинтересованными сторонами, включая, если понадобится, даже самых одиозных сепаратистских командиров, была бы создана отделенная от севера военным барьером особая зона, выведенная из политического и правового поля Российской Федерации и управляющаяся по собственным законам, но не имеющая независимого государственного статуса. По моей первоначальной мысли, это могло бы быть свободно ассоциированное с Российской Федерацией государство со статусом типа Гренландии или Пуэрто-Рико, но теперь я вижу, что даже в этом нет необходимости. Это может быть просто конгломерат сельских общин даже без какой-либо центральной власти, согласившихся жить под управлением родовых старейшин, согласно собственному обычному праву и нормам изначального ислама.
Подобное устройство позволило бы и кремлевскому правительству выйти из конфликта без потерь, сохранив свое лицо, поскольку принципиальная территориальная целостность России нарушена не была бы и никакого нового независимого мини-государства не образовалось бы. Не были бы обижены и амбициозные российские генералы, поскольку военное присутствие российской армии в Чечении на какое-то время сохранилось бы, но исключительно в узкой полосе разделительной зоны между севером и югом. Те чеченцы, которые хотят жить по законам ислама и адата вне российского правового поля, сосредоточились бы в этой зарезервированной для них территории, а те, кто предпочитает жить в едином политическом и экономическом пространстве с остальными территориями РФ, сосредоточились бы в северной Чечении. Детали сосуществования, например, вопросы передвижения лиц и товаров между указанными двумя частями можно было бы согласовать путем переговоров, и при наличии доброй воли с обеих сторон это не составило бы никакой трудности.
Поскольку основной смысл подобного устройства состоит в реализации не столько национально - этнических, сколько идейно-религиозных устремлений, мне кажется, что этот глубоко миролюбивый и гуманный по своей сути план следовало бы поддержать ведущим деятелям основных конфессий России, как лидерам исламского духовенства, так и ключевым персонам в российском православии, иудаизме и буддизме. В конце концов, это был бы очень благородный эксперимент, показывающий, что человеческие существа способны жить не только по эфемерным людским, но и по непреходящим божеским законам.
Нам всем следует молиться, чтобы Бог уберег Россию и другие страны СНГ от повторения где-либо на их территории событий, подобных чеченским. Однако, если в каком-либо из национальных меньшинств или малых народов России объявятся общины, стремящиеся жить собственной жизнью по естественным законам обычного права, такая безгосударственная модель могла бы быть актуальна и для них. Можно хотя бы вспомнить, что примерно по таким же статутам существуют индейские резервации в США, и, несмотря на сложную и во многом трагичную историю их формирования, в нынешнем их бытии, несомненно, положительных сторон больше, чем отрицательных.
В виде самого осторожного предположения хочу заметить, что возможно, именно такой резервационный, выведенный из-под государственной юрисдикции, общинно-племенной статус, в каком либо варианте сможет стать приемлемым решением и для части населения малых народов Севера России, и для части (хотя, наверное, не для всего массива) абхазского или осетинского сельского населения в воссоединенной с Грузией Абхазии и Южной Осетии (безотносительно к тому, как будет определен статус остальной их части).
Впрочем, хотя я и хотел бы видеть уже сегодня в самодостаточных, выделенных из глобально-этатистской системы, живущих по естественному адатному праву общинах прототип грядущей базисной ячейки общества будущего, тем не менее, ряд соображений предостерегает нас от излишнего оптимизма в этом отношении. И прежде всего это то, что даже в наиболее традиционных обществах современности зараженность соблазнами мегаполисного глобализма достаточно высока.
Не составляют в этом отношении исключения и горские общества Кавказа, даже в наиболее традиционных своих сегментах.
Общества любой эпохи поддаются классификации в рамках тех или иных бинарных оппозиций. Теоретически число подобных оппозиций бесконечно и зависит лишь от познавательных задач исследования. С другой стороны ни одна оппозиция не может быть сведена к раскладке в "два ящика". Это всегда только "развеска белья" между двумя столбами, ближе то к одному, то к другому, а иногда и практически точно посередине (т.е. 50 на 50).
Наиболее часто этнологи говорят о дихотомии традиционного и инновационного. Используется также дихотомия первобытного и классового, доиндустриального и индустриального, бесписьменного и письменного и т.п. Эти дихотомии не тождественны, однако в той или иной мере сопряжены (коррелированны).
Х.А. Нухаев употребляет несколько дихотомий, тесно сопряженных, но не вполне тождественных. Это оппозиции "открытого" и "закрытого", "цивилизации" и "варварства", "черного" и "белого". Введение понятий "темно-серого" и "светло-серого" есть частичная замена "двух ящиков" "бельевой веревкой", но не снимает бинарности, которая все равно остается в форме "белого-небелого".
Я буду употреблять, поскольку уже употреблял ее и ранее, дихотомию "белого" и "черного", однако в значениях, прямо противоположных Нухаевским. "Белый" мир у меня это "цивилизованный" или даже "глобализованный" мир, мир современной глобализованной, т.е. мегаполисно-глобалистической цивилизации, а "черный" мир - это мир традиционных обществ, обществ доиндустриальных идеологий.
Хочу подчеркнуть, что "белое" и "черное" не тождественно для меня, в отличие от Х.А. Нухаева, "доброму" и "злому". Эти оппозиции будут сопряжены между собой, а также с оппозицией "прогрессивного VS реакционного" только если встать на позиции либерально-демократической буржуазной идеологии, или, что почти то же самое, "протестантской этики" в веберианском смысле.
С другой стороны, "черное и белое" в моем употреблении само по себе не имеет расовых, тем более расистских коннотаций. Если мы вспомним "Peaux noirs, coeurs blancs" Франца Фаннона, то Колин Пауэл и Кондолиза Райс будут тому ярчайшими примерами, равно как о палестинских шахидах можно сказать, "peaux blancs, coeurs noirs", что в частности, проявилось в их массовой поддержке городскими низами Дурбана во время т.н. "антирасистского" конгресса в этом городе, символично закончившегося 10 сентября 2001 года. Однако эта дихотомия объективно статистически совпадает не только с векторами доминирующих расистских предубеждений в "белом" и "черном" мирах, но и с вполне реальным усредненным обликом их населения. И не случайно в европейской России "лиц Кавказской национальности" называют черными.
Итак, какие формы приобретает баланс "черного" и "белого", "традиционного" и "инновационного", "закрытого" и "открытого" в Кавказском Историко-культурном Регионе?
В применении к обществам Кавказа "закрытое" это не абстрактный и не условный термин. Реально нигде в мире нет, ни абсолютно закрытых обществ (разве что запрятавшаяся в тайге заимка староверов), ни абсолютно открытых. Но степень закрытости почти всех обществ Кавказа довольно велика.
Прежде всего, это касается брачных кругов. В период с конца 1920-х по 1950-е годы этнически смешанные браки были весьма обычны. В 1945 году в моем классе в тбилисской школе из 30 мальчиков 18 были детьми из смешанных семей. Относительно нередки были даже межконфессиональные браки (обычно супруги при этом были эксплицитно неверующими). Но в настоящее время, несмотря на отсутствие точных статистических данных, ясно, что тенденция к мононациональным бракам восстановилась и возрастает. Это же относится и к кругам неформального (дружеского) общения.
В рамках более или менее крупных этносов относительно закрытыми являются социально-профессиональные группировки и группы, восходящие к прежним феодальным сословиям. Роль принадлежности к княжеству, дворянству или крестьянству у многих народов в определении брачных кругов и поныне очень высока. Это, конечно, мощный фактор сохранения черт традиционности.
Правовой мир народов Кавказа располагается в трех, почти не коррелирующих между собой, плоскостях: канона (т.е. государственного, реально во многом ещё советского законодательства), шариата и адата. Аппеляция к канону наиболее распространена, и это один из важнейших компонентов открытого общества, внедряющийся в изначально закрытое. Лишь в случае нарастания социальной аномии, когда канон перестанет действовать, его отчасти замещает адат. Впрочем, сегодня, когда вся Россия живет не столько по законам, сколько по "понятиям" (т.е. по новообразованным "адатам" криминального сообщества), это замещение может быть весьма широким. Что касается шариата, то и обыватель, и мало образованный тарикатский мулла нередко отождествляет его с адатом. Реальный же шариат гораздо ближе к канону, чем к адату, с которым он входит часто в жесткие конфликты, особенно в том, что касается семейного права или "rites de passage" , и ещё более и особенно похорон. Можно сказать, что шариат, как и канон, заменяет закрытость открытостью, но только открытостью в другую сторону. А стремление к рекультивации адата, противопоставленного как канону, так и шариату - это стремление сохранить закрытость перед натиском открытости.
Частичный ренессанс закрытости на нынешнем Кавказе связан также с попытками ревитализации родных языков, притом, что языковая русификация зашла довольно далеко. Характерно, что язык адата - это в основном родной язык.
Язык канона - на 99% русский. Язык тарикатского "шариата", смешанного с адатом - смешанный, отчасти родной, отчасти русский, отчасти даже арабский. Но вот язык возрождаемого исконного, пуританского шариата - естественно, не родной, но отнюдь и не арабский, а на 99% практически русский.
В сфере потребления нормы, как канона, так и шариата ориентированы на минимумы, тогда как нормы адата предписывают избыточность. Избыточность, однако, несет адаптивное значение и ее поддержание, как и других форм традиционности, входит в стратегию самозащиты закрытого общества.
Открытость и закрытость общества это в частности также и открытость или закрытость для эксплуатации. И в этом плане бытовая унификация открывает общество для эксплуатации, а диверсификация парадоксальным образом может и закрывать его.
Еще одним фактором стратегии охраны закрытости является поддержание системы табу и святынь. Исламский пуританизм, разрушающий систему языческих святынь, неизбежно тем самым разрушает и закрытость.
Мощнейшим фактором сохранения закрытости и ее ревитализации является также получивший новые стимулы развития в советское время старый этический принцип легкой допустимости хищения и абсолютной недопустимости доносительства.
Вообще политика партии и правительства в советское время, поставивших целью уничтожение закрытого общества, парадоксально в ряде случаев способствовала усилению этой закрытости.
В поддержании и ревитализации принципов закрытого общества, таким образом, адатные и шариатные компоненты играют разную роль. Адат последовательно работает на закрытость, но уже не образует и не может образовать целостной системы. Шариат в теории может образовать в каком либо отдельном обществе целостную систему, но не обладает последовательностью адата. Реально и тот и другой образуют только участки окостенения в мягком теле преимущественно открытого общества, не превращаясь в его связный скелет. Претензии на создание такого скелета предъявляет псевдодемократическая националистическая идеология, но и она не может добиться решающего успеха практически нигде.
Постсоветские общества Кавказа продолжают оставаться бесскелетными, что и предопределяет их перманентно бедственное положение. Конечно, и государственный российский канон как бы ни старался, таким скелетом никогда не станет.
Кавказские общества сохраняют и будут сохранять тенденцию к сохранению и даже усилению отдельных черт закрытости как средства самозащиты, но общая тенденция неизбежно будет большую часть их вести к нарастанию открытости. В этом направлении действует потребность в рынках сбыта, возможностях получения качественного образования и здравоохранения и много другого. Как символ этих обществ я бы изобразил медленно ползущую вперед черепаху с более или менее закрытым с разных сторон щитом, но с вытянутой шеей и широко открытым ртом.
Рот этот открыт соблазнам мегалополисного глобализма. Отказа от этих соблазнов в малых обществах ожидать не приходится тем более, что сами мы, этнологи, живем и продолжаем работать в мегалополисной среде. Вопрос в том, насколько возможно изменение тенденций развития самой этой среды. Но это уже вопрос, лежащий в совсем другой плоскости дискурса.
